«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

из-под крана, из-за ширмы продолжается: «Перебзди, приятель, ничего страшного!.. Будь мужчиной, пиздюк малосольный!.. Следующий!.. А штанов-то, штанов сколько на себя нацепил! Ведь все мудя сопреют и отвалятся!.. Давай-давай! А ты – отъебись, не мешай работать… Следующий… Ничего, старина, у тебя все идет на поправку, походишь вот так, враскорячку, еще недельки две и – хуй на ны! – от нас до морга всего триста метров!.. Следующий!..» Натали подносит стакан. Гуревич медленно тянет – потом благодарно приникает губами к руке Натали.

Гуревич:

Она имеет грубую психею.

Так Гераклит Эфесский говорил.

Натали: Это ты о ком?

Гуревич: Да я все об этой Тамарочке, сестре милосердия. Ты заметила, как дурнеют в русском народе нравственные принципы? Даже в прибаутках. Прежде, когда посреди разговора наступала внезапная тишина, – русский мужик говорил обычно: «Тихий ангел пролетел»… А теперь, в этом же случае: «Где-то милиционер издох!..» «Гром не прогремит – мужик не перекрестится» – вот как было раньше. А сейчас: «Пока жареный петух в жопу не клюнет…» Или помнишь? – «Любви все возрасты покорны». А теперь всего-навсего: «Хуй ровесников не ищет». Хо-хо. Или вот еще: ведь как было трогательно: «Для милого семь верст – не околица». А слушай, как теперь: «Для бешеного кобеля – сто километров не крюк». (Натали смеется.) А это вот – еще чище. Старая русская пословица: «Не плюй в колодец – пригодится воды напиться», – она преобразилась вот каким манером: «Не ссы в компот – там повар ноги моет».

Натали смеется уже так, что раздвигается ширма и сквозь нее просовывается физиономия сестры милосердия Тамарочки.

Тамарочка: Ого! Что ни день, то новый кавалер у Натальи Алексеевны! А сегодня – краше всех прежних. И жидяра, и псих – два угодья в нем.

Натали (смиряя бунтующего Гуревича, – строго к Тамарочке): После смены, Тамара Макаровна, мы с вами побеседуем. А сейчас у меня дела…

Тамарочка скрывается, и там возобновляется все прежнее: «Как же! Снотворного ему подай – получишь ты от хуя уши… Перестань дрожать! И попробуй только пискни, разъебай!..» И пр.

Натали: Лева, милый, успокойся (целует его, целует) – еще не то будет, вот увидишь. И все равно не надо бесноваться. Здесь, в этом доме, пациенты, а их все-таки большинство, не имеют права оскорблением отвечать на оскорбление. И уж – Боже упаси – ударом на удар. Здесь даже плакать нельзя, ты знаешь? Заколют, задушат нейролептиками, за один только плач… Тебе приходилось, Лев, хоть когда-нибудь поплакать?

Гуревич: Хо! Бывало время – я этим зарабатывал на жизнь.

Натали: Слезами зарабатывал на жизнь? Ничего не понимаю.

Гуревич: А очень даже просто. В студенческие годы, например… – ох, не могу, опять приступаю к ямбам.

Ты знаешь, Натали, как я ревел?

Совсем ни от чего. А по заказу.

Все вызнали, что это я могу.

Мне скажут, например: «Реви, Гуревич! —

Среди вакхических и прочих дел:

Реви, Гуревич, в тридцать три ручья».

И я реву. А за ручей – полтинник.

И ты – ты понимаешь, Натали? —

В любой момент! По всякому заказу!

И слезы – подлинные! И с надрывом.

Я, громкий отрок, не подозревал,

Что есть людское, жидовское горе.

И горе титаническое. Так что

Об остальных слезах – не говорю…

Натали: И знаешь что еще, Гуревич: пятистопными ямбами говорить избегай – с врачами особенно – сочтут за издевательство над ними. Начнут лечение сульфазином или чем-нибудь еще похлеще… Ну, пожалуйста… ради меня… не надо…

Гуревич: Боже! Так зачем же я здесь?! – вот я чего не понимаю. Да и остальные пациенты – тоже – зачем?

Они же все нормальны, ваши люди,

Головоногие моллюски, дети,

Они чуточек впали в забытье.

Никто из них себя не воображает ни лампочкой

в сто ватт,

Ни тротуаром, ни оттепелью в первых числах

марта,

Ни муэдзином, ни Пизанской башней

И ни поправкой Джексона – Фульбрайта

К решениям Конгресса.

И ни даже Кометой Швассман-Вахмана-один.

Зачем я здесь, коли здоров, как бык?

Натали:

Послушай-ка, Фульбрайт, ты жив пока,

Пока что не болеешь, – а потом?.. —

Чего ж тут непонятного, Гуревич?

Бациллы, вирусы – все на тебя глядят

И, морщась, отворачиваются.

Гуревич: Браво. Полна чудес могучая природа, как говорил товарищ Берендей. Но только я отлично обошелся бы и без вас. Кроме тебя, конечно, Натали. Ведь посуди сама: я сам себе роскошный лазарет, я сам себе – укол пирацетама в попу. Я сам себе – легавый, да и свисток в зубах его – я тоже. Я и пожар, но я же и брандмейстер.

Натали: Гуревич, милый, ты все-таки немножко опустился…

Гуревич: Что это значит? Ну, допустим. Но в сравнении с тем, сколько я прожил и сколько протек, – как мало я опустился! Наша великая национальная река Волга течет 3700 километров, чтоб опуститься при этом всего на 221 метр. Брокгауз. Я – весь в нее. Только я немножко недоглядел – и невзначай испепелил в себе кучу разных разностей. А вовсе не опустился. Каждое тело, даже небесное тело (значительно оглядывает всю Натали), – так вот, даже небесное тело имеет свои собственные вихри. Рене Декарт. А я – сколько я истребил в себе собственных вихрей, сколько чистых и кротких порывов? Сколько сжег в себе орлеанских дев, сколько попридушил бледнеющих Дездемон?! А сколько утопил в себе Муму и Чапаёв!..

Натали: Какой ты экстренный, однако, баламут!

Гуревич:

Не экстренный. Я просто – интенсивный.

И я сегодня… да почти сейчас…

Не опускаться – падать начинаю.

Я нынче ночью разорву в клочки

Трагедию, где под запретом ямбы.

Короче, я взрываю этот дом!

Тем более – я ведь совсем и забыл – сегодня же ночь с 30 апреля на 1 мая. Ночь Вальпургии, сестры Святого Ведекинда. А эта ночь, с конца восьмого века начиная, всегда знаменовалась чем-нибудь устрашающим и чудодейственным. И с участием Сатаны. Не знаю, состоится ли сегодня шабаш, но что-нибудь да состоится!..

Натали: Ты уж, Левушка, меня не пугай – мне сегодня дежурить всю ночь.

Гуревич: С любезным другом Боренькой на пару? С Мордоворотом?

Натали:

Да, представь себе.

С любезным другом. И с чистейшим спиртом.

И с тортами – я делала сама, —

И с песнями Иосифа Кобзона.

Вот так-то вот, экс-миленький экс-мой!

Гуревич: Не помню точно, в какой державе, Натали, за такие шуточки даму бьют по заду букетом голубых левкоев… Но я, если хочешь, лучше тебя воспою – в манере Николая Некрасова, конечно.

Натали: Давай, воспевай, глупыш.

Гуревич: Под Николая Некрасова!

Роман сказал: глазастая!

Демьян сказал: сисястая!

Лука сказал: сойдет.

И попочка добротная, —

Сказали братья Губины

Иван и Митродор.

Старик Пахом потужился

И молвил, в землю глядючи:

Далась вам эта попочка!

Была б душа хорошая.

А Пров сказал: хо-хо!

Натали аплодирует.

Гуревич: А между прочим, ты знаешь, Натали, каким веселым и точным образом определял Некрасов степень привлекательности русской бабы? Вот как он определял: количеством тех, которые не прочь бы ее ущипнуть. А я бы сейчас тебя – так охотно ущипнул бы…

Натали: Ну, так и ущипни, пожалуйста. Только не говори пошлостей. И тихонечко, дурачок.

Гуревич: Какие ж это пошлости? Когда человек хочет убедиться, что он уже не спит, а проснулся, – он, пошляк, должен ущипнуть…

Натали: Конечно, должен ущипнуть. Но ведь себя. А не стоящую вплотную даму…

Гуревич: Какая разница?.. Ах, ты стоишь вплотную… Мучительница Натали… Когда ты, просто так, зыблешь талией, – я не могу, мне хочется так охватить тебя сзади, чтоб у тебя спереди посыпались искры…

Натали: Фи, балбес. Так